Потехин Сергей Александрович

Сергей Александрович Потехин родился 14 июня 1951 года в деревне Костома Галичского района Костромской области. Учился в педагогическом училище, работал в колхозе. Печатался в журналах «Юность», «Огонек», в «Литературной России». Получал премии по итогам года за лучшие публикации. Первая книга «Околица» вышла в 1977 году. Член Союза писателей России. Автор поэтических книг: «Молодой бобыль», «Слеза на песке», «Снежная баба», «А музыка народная…» и др. Увлекается скульптурой малых форм, лепкой из глины. Пишет лирические стихи, злободневные частушки, памфлеты, пародии, посвящения костромским поэтам и прозаикам. Живет в родной деревне, прослыл душевным отшельником, щедрым на подарки тому, кто не излишне «внимателен», не говорит комплиментов, не набивается в друзья. Быт дается трудно, длительное молчание обусловлено образом жизни. А потом опять прорываются строки. Конечно, житейское и поэтическое настроение меняется не только от погоды… Молодой лирик Сергей Потехин избрал обыкновенность каждодневного бытия в глуши, как в храм, отдалялся в лес. Он знал, что делать: «Покуда нету вдохновенья — паси гусей, коли дрова». Приходилось не только пасти гусей и колоть осиновые дрова, выскабливать полы в колхозном коровнике и рубить мерзлый силос. Крестьянский быт отметает неразумное, «зряшное», учит пониманию истинной ценности всего сущего. Нашелся для поэта самый надежный приют дум и мечтаний — околица.

Бывает жизненная полоса, когда творческого человека сковывает страх потерять собственный голос, и он умолкает. Наш «соловей» или «зяблик» никогда не упивался ерничаньем, не впадал в цинизм и безверие, с болью осознавая, что есть и его вина «в том, что земля бедна», по-крестьянски мудро глядел на прошлое и настоящее.

Он, деревенский житель, надеялся только на себя и еще успевал иронизировать над собой в ожидании «чуда возле книг и простого люда»... Ироничной чудаковатостью прикрывал застенчивую искренность. За щедрой простотой вдумчивый читатель находил житейскую философию.

В поэзии Сергея Потехина привлекает космизм приземленной бытовой конкретности, смысловая и эмоциональная многомерность «затертых» слов и понятий. Начинал он с признаний «василька», который не хотел быть сорняком…

Однажды подросток мечтательно пошел в леса, долго блуждал без тропинок и не боялся, самостоятельно пробираясь берегом старицы, вырулил к обочине ржаного поля, за ним на взгорье увидел знакомые крыши. Даже цветочки во ржи радовались, что заблудший нашелся, а люди издалека ласково звали его домой. Осенью на уроке впервые слышал учительские повторы своего откровения: «Вырос в поле глупенький василек голубенький…Не понять ему никак, почему же он сорняк».

Сергей учился в педагогическом училище, познавал доступное и сравнивал домашнее житье с общественным. Летом работал в колхозе, развлекал деревенских экспромтами. Когда остался без матери, одолевала печаль одиночества. «Любить меня? Кому охота?/ Как не крути – невзрачен вид./ Я – человек! И это что-то/ Кому-нибудь да говорит». Понимал, грустно получается, но не думал, что в искусстве поэзии много условного: ритмика, обороты с метафорическим содержанием, символы, знаки, аллегории. Просто пел, когда поется.

За ним «гонялось» Центральное телевидение, редакции просили рукописи. А он испугался трескотни, освещения. Затаился в «глуши забытого селенья». При содействии милиции не удавалось его найти. Однако стихи появлялись, будто бы принесенные ветром на оберточных обрывках, амбарных листках. Кто-то неравнодушный записывал, давал на радио, в районную газету. Литераторы заметили - вытащили Сергея в Кострому на семинар. Приехал с чемоданом (нет, не рукописей) глиняных поделок – раздаривал. После шума по поводу нового «голоса» появилась кассетная книжка «Околица».

Складывалось особое отношение к «аборигену» из деревни Костома: не притязателен, но не прост, завидная непринужденность, душа нараспашку и наивная уверенность. Появились в журнале «Юность» первые стихи, обласкал его вниманием Виктор Боков. Однажды Сергей написал про это знакомство: «Вы ласкали когда-то цыпленка,/ Излучая божественный свет./ Кадры эти хранит фотопленка…/ Только счастья и радости нет».

Во втором сборнике «Людские обычаи» прорезались другие переживания. «Ты не радость моя, а совесть,/ Я не счастье твое, а страх». «Но я не винтик и не гвоздь, /Пусть выгляжу комически./ Я – на земле нежданный гость./ Я – диверсант космический». Услышали его, приняли в Союз писателей. Но время благополучия кончилось: издатели замолчали, деревенское производство заглохло, растащено – живи, товарищ, как знаешь. По всей округе на любую вакансию конкурсы пострашнее, чем в театральный институт. Ни зарплаты, ни трудового стажа, ни пособия по безработице, ни пенсионных накоплений, ни льгот, ни статуса творческого работника. Растерянно замолчали не только поэты местного значенья. Сергей окликал окрестности: «Близится ночь, и на мир опрокинутый/ Падает черная, злая звезда». В любовную лирику пришла особая философия, недоступная для ориентированных на другие ценности. «Все спокойно, но в этом покое,/ Даже в гуще беспечных берез,/ Скоро может случиться такое,/ Отчего затоскуешь всерьез».

Способные разнообразно воспринимать природу и человека увидели совпадение этой судьбы с житием известного сказочника и живописца Ефима Честнякова. Да и скульптурный глиняный «театр» Потехина выдавал его собственную мечту о «Городе всеобщего благоденствия», «Чудесном яблоке», которым можно всех накормить. Он, природы славное дитя, признавался: «Мне хорошо в моей глуши,/ Далек исход ее плачевный,/ Для очищения души/ Вхожу я в лес,/ как в храм священный». Его поэтический дневник складывали местные газетчики, сборники составлял прозаик Олег Каликин. А сочинитель не особенно радовался появлению малотиражных книжиц: «Путеводная звезда», «Слеза на песке», «Снежная баба». Местные издания привлекали ходоков на родину чудака, украшающего мир. Навещали его «радетели» от Сибири, Прибалтики, Алтая, гостили, пользовались доверчивостью, увозили рукописи для безответных интересов…

В трудные минуты он определялся по Марку Аврелию: если не можешь изменить обстоятельства, измени свое отношение к ним. Уверенно знал, что делать: «Покуда нету вдохновенья – паси гусей, коли дрова». Крестьянский быт приучил с детства к добыванию прожиточного минимума, отметал неразумное, лишнее, «зряшное». Вспоминались наставления и заботы бабушки: сам радей. «Ох, была б жива сейчас бабка Полинарья».

Нашелся для него самый надежный приют дум и мечтаний. Летом поставил в перелеске надежный шалаш, осенью перешел на хутор. За лесными гривами бушевал другой мир. Горланили митинги, кипятилась публицистика, хлынула коммерческой лавиной «чернуха». Красота стала гонимой, искренность подозреваема. «Не чувствуя подвоха, скольжу спиной вперед./ Какая там эпоха за поворотом ждет?». На домашний огонек и душевное тепло пробирались к нему изгои. Сергей обогревал. «Очумелого пьянчугу волоку в свою лачугу». Кантует, катит, по загривку колотит. А у этого пьянчуги нет шелома, нет кольчуги, нет секиры , нет щита – рвань, щетина, нищета.

Из натуралистических сцен вырастает космизм бытовой конкретности, появляется смысловая нагрузка «затертых» слов и понятий, прорывается дар волшебной простоты. Камень и снег, пень и солома, топор и лопата, крапива и топинамбур, гриб и цветок – житейски необходимы, но превращаются в кристаллы чувств, мыслей, откровений. Наивность полевого цветка и надежность мудрого дуба оказываются соединенными. Мощное дерево из поэтической сказки «Дубовые грезы» становится великаном: «Корни мои в навозе, крона моя в грозе». Этому великану праведный путь знаком, если даже и рухнет он, то станет новым материком. А сам поэт пребывает в кротости: лишь для карнавала по-волчьи нарядился. На всякий случай лукаво сообщает: «Все меняется в этом мире./ Не меняюсь лишь я ничуть». Однако превращения «василька» в лесовика, ежика, синего зайца, в соловья, поющего хрипло, в зяблика, потерявшего голос, нельзя не заметить.

Заботливые «идеалисты» устно и письменно советуют дать другое настроение лирическому герою, любить себя без самобичевания и «меняться», чтобы появилась рядом другая добрая душа: тогда и стихи пойдут светлее, совершенней, на уровне лучших о природе. «Да полно тебе, Сергей, комплексовать! – Поучает бывший земляк. – Не лучше ли вырваться из такой глуши, уехать. Довольно умиляться уединением на природе». Служащий ивановской городской думы нашел такой «рецепт». В газетной публикации призывал: пусть проявят внимание добрые люди – руководители предприятий, фермеры, одинокие ивановские и костромские женщины. Знайте, живет в галичском деревне Костоме работящий мужик, почти непьющий, еще не старый, талантливый поэт, мастер глиняных изделий, душевный и добродетельный. Конечно, адресок подметили. Вновь находились «сердобольные», приезжали с надеждой устроить свою жизнь. Голубились - он тихую надежду имел. «Чтоб взошли золотистые зернышки, / Сколько ласки придется вложить! / Все прекрасно при утреннем солнышке, / А до вечера надо дожить».

- Хороший ты, Сережа, - говорила милая, нежная. – Только телевизора у тебя нет. Уеду зимой, насмотрюсь и опять к тебе вернусь. И опять привыкал к одиночеству. «Обманусь, мол, прошло увлеченье,/ Над самим же собой посмеюсь». Смеялся, конечно, саркастическими частушками палил. Под давлением общественных завихрений, обстоятельств не только материального свойства меняется бытование и образ мысли. «У коняги шея в мыле, ноги в ссадинах от пут… чтоб услышать голос вещий, люди лезут на вулкан», а шакалы да волки отлавливают оказавшихся в покорности овечьей. Тут же про себя сказал: «послушным стал малышом, и воздуха негде хлебнуть…». Пришла пора уединяться для новых. Откровений, после юношеского смятения, застенчивой влюбленности– к решительной житейской простоте, к самостоятельному проживанию:

Иронизируя над философствующими умниками, начал выстраивать «новый быт», улыбчиво познавал свои житейские способности: «До самых окон высится сумет, / Трясет хибару тяжкая простуда. / Любой прохожий сразу же поймет, что в ней живет гороховое чудо». Котенок все-таки распутывал клубок, указывал возможные адреса. «Перепутав, где право, где лево./ Чуя жар неуемный в крови, /Я опять преклоняю колени / Перед таинством гордой любви». Бывали новые рассуждения: мужику не полагается жить без бабы да в лесу; дескать, что тебе приспичило в буреломе строить скит?

Мечтательно проглядывал возможный вариант: «Пироги умеем хряпать,/ Надо в срок детей настряпать,/ Чтоб когда не станет сил,/ Кто-то воду подносил». И все же на всякий случай признавался: «Лживым словом не мани, / Будь оно свежо и ало./ Мне фантазии мои / Только сердце нашептало». Музыка была уместна, но оборвана струна...

На мои письма-приглашения Сергей отвечал, что стал « на данный момент не выездной », оказался аборигеном, проживает бобылем, весной перешел на подножный корм: прошлогодняя брусника да клюква из-под снега, щавель, сморчки, рыбешка. Отсюда и появилось название нового сборника «Молодой бобыль» - приложением к ежемесячнику «Литературная Кострома» мы его напечатали. Выслали автору небольшую «помощь» - откликнулся стихами. «Отскребли на сердце кошки,/ Не успел я духом пасть./ Разноцветные сапожки/ На одну сменяю масть./ Навострил Пегас подковы, / Бьет копытом: и-го-го!/ Ой, спасибо Базанкову/ И компании его». Тут же улыбнулся в нашу сторону, насочинял частушек. Среди шуток, иронии, сарказма, удачных и несуразных частушек, отчаянных вскриков и неразборчивого бормотанья прорывался и звенел чистый поэтический родник. За чудаковатой простотой слышались добрые песни, зовущие людей на новые тропинки.

Добирались до него и письма-упреки. «Случайно услышала ваши стихи в передаче «От всего сердца» и возмутилась. Поймите же, признаки творческой личности – врожденный вкус и врожденная культура. - В модную линию клонила «звезда». - Откуда они могут взяться в вашей деревне? Для чего вам все это?» И горделивая подпись: «Эстрадная певица». А бойкая журналистка, при лукавом интересе проведав «смешного соловья», прямо спросила: «Зачем вы пишете стихи?» Он простенько ответил: «Люди просят…»

Отзываясь на просьбы Сергей Потехин, бредущий без дорог, еще не раз напомнит о привлекательности полевого цветка и надежности «незамеченного» дуба, протестующим образом жизни естественно явит миру добродетельную «диверсионную» способность остепенить и образумить лезущих на вулкан к последнему извержению. В своем захолустье он имеет тревогу глобального свойства: люди перестают видеть и понимать друг друга, многим из них праведный путь уже не кажется знакомым и спасительным, они сворачивают на кривые дорожки, указанные коварными проповедниками. От своей «кочки», иронизируя над рецептами «умников», наивно зовет себя и других в природную дорогу к согласию, оберегает право каждого довольствоваться малым и не потворствовать алчно диктующим унизительную жизнь для большинства.

С годами стал общительнее, пишет редкие письма, рассказывает о своих житейских радостях и печалях. Вот получил мизерный гонорар. Накупил продуктов. Купил и бутылку – «не пойдешь Новый год встречать с пустыми руками», а на конверты не осталось, потому долго не отвечал. Сообщает, что привык надеяться только на себя. «Голова и руки пока целы. В снегу барахтаюсь, дрова пилю, из полыньи могу рыбку достать. Метельные условия для стихов не шибко подходящие, но зима, считай, сломана, солнышко пригревает уже. Правда, в холодах одичал…Видеть вас, встретиться было бы неплохо для оттаиванья души, но добраться до моей лачуги сейчас не так-то просто. По тропинке, словно по жердине, придется топать. Лучше летом приезжайте, когда у меня рай земной»

В другом письме оценил полученный альманах «Кострома»: «На высоком уровне получилось издание, прочитал с превеликим удовольствием, теперь сия книжка по деревне путешествует из рук в руки. Есть для меня радость…О своих каких-либо перспективах наивно мечтать. На прозу все-таки не перешел, это на меня навалилась она, как и на многих других граждан российских. Насчет новой книжки не знаю, что и сказать. Конечно, любому автору хочется увидеть себя опубликованным. Стоят ли мои сочинительства того? Я и так живу помаленьку. К лету стремлюсь, огород надо посадить. Тогда оживу – не для благих дел, так для более достойного существования. Стишков горсточку все же посылаю, чтобы убедились: нечем особо хвалиться. Прочтете и в корзину бросьте. Может быть, летом веселее споется…».

Бывать у него приходилось зимой, летом и по осени. Один приезжал и районное начальство под разными предлогами удавалось зазвать (проводим, к примеру, дни литературы в районе, в школах выступаем – грех Костому не навестить). Засылали писательские «десанты» в страну Сергея Потехина, на его день рождения поехала делегация, телефильм надумали снимать – повод найти можно, вот и спохватятся чиновники: как там бедолага? Напоминаю: пора новую книгу издать? Не сразу, но надо подумать – отвечают.

Районные работники культуры еще одно предложение восприняли: в областной Дом народного творчества привезли скульптора с чемоданом «игрушек» – пусть горожане глазеют, может, купят чего. А он возразил: только не на продажу. Привел я на эту выставку гостей американских: ахают, вопросами автора смущают, про бизнес начали толковать. «Нет, не бизнес, - говорит Сергей Александрович. – Только подарки детям, иногда – для гостей сувенир». Джон – свое: хороший бизнес лучше, подарки – нельзя, много подарков – декларация, большой налог. Не складывался разговор, но строки пригодились: «Положась на волю Божью,/ Я бреду по бездорожью - /С тех, кто ходит без дорог, / Бог не требует налог». Переводчик вряд ли смог объяснить, что хотел сказать этот, по мнению гостей, неформальный «артист»... Прилипший к разговору костромской веселый собеседник напомнил:

- Не отвертишься, Сергей. Скоро будешь платить налог на имущество, строенья, земельный и за аренду леса, реки с тебя возьмут по новым законам.

- Не я один тропинкой узкой ушел от смуты, суеты, - будто бы только для себя самого сказал «обвиняемый».

А позднее оказалось, что этот его ответ стал началом стиха, завершенного строфой: «Но сам Господь слезу уронит,/ Прощая всех, кто глух и слеп,/ Когда медведь возьмет с ладони / Тобою выстраданный хлеб»... Верно, не сразу – в течение трех лет в ожидании обещанного чиновниками, готовилась новая книга. Сергей терпеливо жил на хуторе, без замков, без электричества. Есть печь, лампадка, лучина. Бояться некого, меня не трогают, разве рыбку из снастей вытрясут – раньше меня иждивенцы на реку ходят. «Для понимания смысла жизни, чувства свободы необходимо уединение. Живи, радуйся. В этом плане я счастлив». К земному плодородию у него интерес – считает спасительным труд на земле, она легкая здесь, отзывчивая. В хороший год вырастил тыкву, больше двух тонн отправил. Орешник порадовал, свекла, морковь, капуста. Летом был сладкий сезон: клубника хорошо набиралась. Селяне бидончиками и ведрами носили ягоды от него, дети лакомились – часто навещали.

Осенью по согласию еду к нему, чтобы вжиться в пространство и определить графический стиль для сборника «А музыка народная…», композиционно выстроенного уже. С огородных грядок все прибрано, а стебли топинамбура топорщатся, желтыми цветами разгоняют низкие облака. Под сосенками грибы поздние проглянули, в мягкой отаве два зайчонка таились. Белка фыркала и бросала сверху сухие хвоинки. Сергей показывал овощи в землянке с буржуйкой из бочки – тут зимовал сам в прошлом году и сохранял запасы, под Новый год о пальмах под низким потолком мечталось: «Придет весна – посею пальмы/ И буду финики срывать». Не знал, что лето будет дождливое, глухое.

В разговоре между делом (он лопатой компост окучивал) вспомнил телефильм, ему посвященный, - весь район судачил по этому поводу: «Наконец-то заметили. Теперь – знаменитостью стал, живи не тужи!» Последние кадры зимой были сняты. Уходил Сергей под гору на свой хутор. Заснеженное поле белизной слепило глаза.

Читая письмо, слышу тот же его голос: «Удалось посмотреть снятые в наших краях кадры. Красива наша природа…Сделано то, что надо. Простительны некоторые проколы… Для понимания главное показано – нелегкая участь сочинителей в наше время. Буду здравствовать, пока поется».

Но бывает страх потерять песню. «В куче неубранных яблок,/ Скрытых опавшей листвой, / Ищет взъерошенный зяблик/ Голос потерянный свой». А выйдет хуторянин в луга - дергачом себя чувствует или молодым петушком: летать не умеет, «зато кукарекает знатно». И являются стихи без названий то на вдохе, то на выдохе, складываются в историю души. Конечно, тяжело в минуты отчаянья и тоски. Затихает округа, зарастают поля. «За себя не так уж больно, - хрипло скажется на взгорье. – За других – больнее мне». Пока нет гениальных поэтов, а у простых земных жителей застужены голоса…

От осени до весны он живет ожиданием. Тоскует без гостей. Не трудно догадаться, «о чем вздыхает клоун рыжий». Скоро опять будет сообщать друзьям: уже разлив речной широк. И новыми словами скажет о том, что понимающим известно: «О, сколько же за мной грехов! / Лицо зато свое, не в гриме». Мы знаем: не гонялся за синею птицей, прилетела сама на крыльцо. Ложатся строки судьбы, словно камешки в мозаику Сергея Потехина: Ясно, звездно, морозно, / Ветерок, тишина. / Домик маленький в соснах /- Два горящих окна./ Паутинка-тропинка/ Меж сугробов крутых… По особым картинкам вспоминаю других периферийных поэтов. «Кто-то должен курлыкать в глуши, чтобы мир устоял под грозою», - голосил в самом дальнем районе теперь безвременно ушедший Леонид Попов. Ему было дано спеть свое об этом мире свободно, с предельной полнотой бытия. «Ах, как сладко я нынче живу – целый вторник уже, целый вторник». Друзья вспоминают выстраданные признания и говорят о том, что каждому нужны такие дивные строки, такие вторники самоценной, неповторимой жизни…

Опубликовано в «Литературной Газете» с незначительными сокращениями

Печальное примечание. Подземельное выживание ослабило зрительное восприятие Белого света. После операции в областном центре особого улучшения не получилось – Сергей Александрович Потехин стал инвалидом по зрению. Так условия жизни корректируют творческие судьбы…

М. Базанков

• С. Потехин. Молодой бобыль
• Е. Балашова. Встреча с поэтом
• Е. Балашова. Забытые стихи Сергея Потехина